Николай Борисович
Отец Сеpгий
Вплоть до своей трагической гибели под поездом на станции в ноябре 1910г., куда он отправился босиком, бережно завернув в лапти экземпляр "Анны Карениной" (усомнился в старости, предтечей А.Фадеева, в достоверности поданного материала), Л.Н.Толстой был директором Национальной библиотеки, располагавшейся в здании, занятым в настоящее время пивным заводом.
Отпуска живой классик проводил за пикниками в средиземноморском явочном имении своего ближайшего друга и соратника В.И.Ленина. Вопреки уверениям злопыхателей, эта дача не была подарена своему учителю благодарным дуче, но законно куплена (по конспиративным соображениям, на одном из островов) на экспроприированные, ради уважения к гостю - на Кавказе, деньги. Съездите в это очаровательное место, и убедитесь: особняк еще цел и до сих пор является партийной собственностью. Играли в шахматы и ели, запивая вином, козьи, по названию острова, сыры, причем Толстой вполне оценил местное, а Ленин предпочитал специально поставляемую ему с Балкан шипучую "Искру". Выражение лиц вождя и писателя за беседами о музыке и литературе их общий приятель, испанский художник-коммунист, запечатлел в серии офортов "Капричос", также по названию острова.
Современники вспоминают, как автор "Империокретинизма", и отдыхая, неутомимо восполнявший пробелы в образовании, постоянно спрашивал о чем-либо автора "Казаков": "Свет мой, зеркальце, скажи?", а тот, начисто лишенный чувства юмора, всегда отвечал с серьезной готовностью: "Не могу молчать". Ленин, в свою очередь, любезно и ненавязчиво развивал отсталого, в целом, Толстого до своего понимания мраксизма. Как-то, рассуждая о грядущей русской революции, Владимир Ильич, обладавший, как известно, даром гениального предвидения, заранее угадав судьбу русских библиотек в свете подготавливаемых им на родине социальных преобразований, просветил и Льва Николаевича.
Не то чтобы Толстой так уж боялся остаться без работы, но душа его заскорбела, и отныне он, с тяжелой руки Ленина, называл место в Москве, где жил и работал, в честь русского народа, Хамовниками. Туземные пивовары же, в свою очередь обидевшись, сковырнули на близлежащем Девичьем Поле сооруженный в память о расстреле наполеоновскими солдатами Пьера Безухова памятник матерому человечищу, но потом одумались и поставили на том же месте каменную глыбу.
Пока же очаг культуры еще тлел, Л.Н.Толстой ходил туда на службу, благо было недалеко, пешком, всякий раз, независимо от погоды, изумляя молоденьких библиотекарш из Новодевичьего монастыря видом всех своих голых торчащих из штанов конечностей. В директорском своем кабинете делался Лев Николаевич совершенно незаметен и, подобно Борхесу в Буэнос-Айресе, целыми днями выискивал в рукописях безвестных авторов сюжеты для своих сочинений.
Такова, наряду со многими другими, нехитрая история создания и повести "Отец Сергий", написанной по мотивам материалов анонимного летописца, поведавшего потомкам об эволюции личности от упоения ее развратом до планомерных поисков пути к святости. Читатели могут представить себе, сколь поражен был Толстой сходством найденной им в чулане хранилища рукописи с его собственными обстоятельствами. Повесть была написана Толстым в считанные дни, и так увлекла его, что он даже отложил на время работу над романом "Кавказский пленник". Не чеченский, заметьте, не осетинский, не армянский или, скажем, мингрельский - просто кавказский, но, при этом, не
"Портвейн "Кавказкий", как написало бы большинство современных литераторов, а именно - просто и гениально - пленник кавказской национальности.
Князь Степан Касатский, сызмальства любвеобильный настолько, что поглядывал даже на Императора Николая Павловича, был, к тому же, еще и болезненно ревнив. Случайно узнав о неверности Государя, князь вспылил, наговорил предмету страсти дерзостей, и спрятался в одном из монастырей. Этого князю показалось мало, и он, опасаясь преследований отвергнутых пассий, с целью изменения внешности постригся, выбрал себе уединенную келью, и, перемерив в предвкушении грядущей святости несколько псевдонимбов, переименовался наконец, по любимой с детства повести В.Панаевой, в Сережу - меры, как мы ниже увидим, совершенно бесполезные.
В келье, выделенной неофиту для усмирения бескрайней плоти, его немедленно начинает осаждать начитавшаяся "Занимательной Кама Сутры" Перельмана энглизированная барышня облегченного поведения - из тех, чьих домогательств он избежал в миру; похоже, что движет ей лишь стремление отторгнуть обращенного от лона Церкви в пользу собственного. При этом, непрошеная и не прошенная гостья обосновывается в келье постриженца, выгнать из коей ее он, преисполнившись кротости и смирения, не может; она же активно пользуется его гостеприимством, ибо, привыкнув ранее в Санкт-Петербурге к самому утонченному разврату, приятно удивлена его утолщенным.
Как-то, не изжив еще, увы, своей вспыльчивости, будущий святой грубо посылает докучавшую женщину, однако она, сделав вид, что восприняла его слова буквально, ловко пользуется его оплошностью и оказывается, естественно, вопреки его намерениям, как раз там, куда и была послана.
Оставаясь, хоть и приняв сан, темпераментным мужчиной, о.Сергий всякий раз, как она склоняет его к сожительству, теряет голову, но, чтобы не согрешить в объятиях искусительницы, сублимирует свое к ней любидо, нечеловеческим усилием воли предпочитая Эросу дискретный Танатос. Иными словами, герой повествования, чувствуя приближение оргазма, отхватывает себе на мясницкой колоде, кои, как известно, постоянно стоят по монашеским кельям именно для этих целей, один из пальцев левой руки. Эта, болезненная в целом процедура, отвлекает его от визитерши, что, прекращая на какое-то время эрекцию, делает отдельные атаки соблазнительницы бесполезными.
Она, однако, не теряет надежды, поэтому, видя, что интересующий ее объект оправился, вновь начинает склонять его к соитию, так что он вновь оказывается вынужден остужать свой пыл с помощью плахи, она же возобновляет попытки, и ситуация приобретает завидную цикличность - с перерывами лишь на традиционное для ее членства в Аглицком клобе в 5 часов чаепитие. Утра, разумеется.
Когда же он, день за днем постигая смысл жемчужины Перлмана "Кома с утра", и поотрубив себе уже все пальцы на левой руке и ногах, просит ее в кульминационные моменты их становящейся привычной обоим странной близости шинковать ему топором пальцы правой кисти (см. одноименную книгу Пророка Исаевича), она, посчитав, что это любовное приключение и впрямь куда занимательнее всего, ею доселе изведанного, охотно прерывает коитусы, последовательно уродуя десницу возлюбленного на уже и без того изрядно искрошенной колоде. (Большой поклонник русской литературы, Акутагава Рюноске, постоянно переводивший русских классиков на японский, выдавая потом переводы за свои оригинальные произведения, написал впоследствии, приправив толстовскую повесть японским колоритом, сценарий нашумевшего фильма "Империя чувств").
Все хорошее, как известно, заканчивается довольно скоро, и пальцы принявшего, как это было распространено среди либерального духовенства, призывы Чернышевского к топору слишком близко к сердцу о.Сергия не составляют исключения. Тут-то максимально и проявляется гений Толстого, равно как и трагизм повести: только когда пальцев в запасе не остается, неофит начинает понимать, что рубить, собственно говоря, надо было отнюдь не пальцы, но ему самому держать для осуществления этой акции топор уже нечем, она же, внезапно утратив вкус к любви вне травматической экстракции фаланг, теряет интерес к отцу Сергию как сексуальному объекту, после чего скоропостижно покидает монастырь, в своей англомании даже не попрощавшись.
Прочие посетительницы, ходившие ранее, возбужденно прислушиваясь к доносящимся изнутри воплям, стайками вокруг кельи, в надежде дождаться и своей очереди, начинают чураться беспалого уродства хозяина, и его вынужденное сексуальное воздержание создает ему со временем, с легкой (хотя и отягощенной пальцами) руки монаха-пере****чика, лавры праведника, по какому поводу теперь на месте скромного скита находится не просто монастырь, но лавра, названная в его честь Троцко-Сергиевской. Троцко - т.к. методы достижения святости, были у него, все же, довольно левацкими.
Повесть, как и все, что выходило из-под пера Толстого, тут же была высоко оценена В.И.Лениным.
Как уже не раз отмечалось в наших исследованиях, вождь мирового пролетариата разбирался в литературе так же, как и в музыке, что, учитывая ущербность образования Ульянова, совершенно немудрено: пойдя после казни брата иным, нежели русская культура, путем, и лихо сдав все, какие у него были в жизни, экзамены экстерном, университетское образование он получил заочно, а диплом, чисто по недоразумению, приобрел за гимназическую золотую медаль.
Тем не менее, он считал своим долгом откликаться критической статьей на каждое новое произведение своего друга. По сути, 45-ти томное Собрание сочинений В.И.Ленина - ни что иное, как реакция на 90 томов Толстого; ошибочно думать, что Владимир Ильич написал в два раза меньше: просто его тома в два раза толще.
Не поняв, по обыкновению, ничего из прочитанного, Ленин ответил на новую повесть статьей "Отец Сергий как зеркало русской сексопатологии", и Лев Николаевич обиделся на это "как" смертельно: решил, что, по мнению Ленина, сама русская сексуальная патология в чистом виде - это он, Толстой.
И немедленно, возжелав своему бывшему другу смерти, начал писать очередную иносказательную новеллу. Это его состояние изучено и хорошо описано И.Бродским в литературоведческом стихотворении с несколько загадочным названием "Мексиканский дивертисмент" (несомненно, косвенный намек на Троцкого):
В ночном саду, под сенью взрощенного дуба
Толстой представил, как Ильич врезает дуба.
Но так как был герой не Вовой, а Иваном,
Лев ограничился новеллой, не романом.
На этот раз Предсовнаркома аллегорию понял, и на этом великой, воспетой Джамбулом дружбе наступил конец. В свой особняк на Капри Ленин начал приглашать других писателей, в частности, Н.Берберову, так пострадавшую впоследствии в Баку от Стивена Кинга.
А Лев Николаевич вспомнил, что зарытая им в детстве в одном из подмосковных имений зеленая палочка должна была за истекшие годы разрастись во вполне ясное полено. В эту усадьбу и переехал Толстой и, чтобы там ни говорил В.Пьецух, уже до самой смерти никто его там не тревожил. Ни курчавый убийца Троцкого, ни жестокий воспитанник Жилина и Костылина Кремлевский Сосок.
Наш комментарий
Несмотря на интригующее сердце любого русского литературоведа название, предложенная нашему вниманию статья является скорее рассказом об и так всем известной великой дружбе, нежели рецензией, причем рассказом довольно неуместным, поскольку, согласно пожеланиям трудящихся, Ленин уже покинул мавзолей, а Толстой - Ясную Поляну, но не один из них еще не занял место другого.
В отношение собственно рецензии, следует отметить, что она традиционно изобилует фактическими неточностями.
Лев Николаевич принципиально пил только хамовническое пиво, достаточно прислушаться к очевидцам:
По свидетельству царских чиновников,
натощак пиво пил из Хамовников
по утрам Лев Толстой:
совершенно босой
по-соседски черпал хмель половником.
Эта традиционная утренняя церемония, являвшаяся стихийной PR-акцией, обеспечивала промоушн продукции, так что повода пивоварам для погромов писатель никаких не давал. Информация о якобы регулярном отдыхе Толстого на Капри у Ленина, является по меньшей мере непроверенной, т.к. на Капри (Cupri) все ездили не к Ильичу, а А.Куприну (Cuprin). Ленин и сам, случалось, заезжал туда на пломбированной греческой фелюге. Расположение же собственной, выполненной из мрамора, хотя и скромно стилизованной под шалаш резиденции вождя, куда действительно ездил в гости к Чуковскому Толстой, слишком хорошо известно, чтобы на этом останавливаться. Также рецензенту следовало бы проверить Геральдический архив России и убедиться, что князей Касатских на Руси никогда не было, а следовательно - и вся история не более, нежели литературный вымысел писателя, так что сравнение его с Кортасаром совершенно неправомочно.
Кроме того, чурбаны по монашеским кельям хоть и стояли повсеместно, но вовсе не для членовредительства священнослужителей; приоритет освоения колоды с целью ее дальнейшего использования таким образом принадлежит именно о.Сергию, за что тот и был воспет Л.Н.Толстым. Колоды же по кельям и скитам (которые, кстати, похоже, путает между собой уважаемый рецензент) ставились для того, чтобы монахи имели возможность, не нарушая уединения необходимостью вызывать отца-келаря, разделывать на них в мясоед скоромное, а в пост - постное.
Особое недоумение вызывает заключительная часть статьи. Даже в случае, если предположение о включении в меркадеровский проект убийства не только Троцкого (чье имя упоминается в статье несколько раз, но чьи отношения с автором "Не могу стучать" так и не раскрыты, - а ведь писатель называл Льва Давыдовича "Кронштейном русской революции), но и Толстого (возможно, будучи не кубинцем, как это принято считать, а масаем, м-р Кадер был специально натаскан на Львов) верно, исходить приказ мог лишь от человека, именуемого в статье "сосок" (очевидно, безграмотная и кощунственная контаминация двух ласкательных прозвищ любимца партии: Сосо и Коба), а как раз он, Величайший друг всех литераторов, такого приказа отдать не мог: слишком уж берег он от справедливого гнева трудящихся русских писателей, очернителей и тунеядцев, что и по сей день позволяет им не только сочинять, но и публиковать свои безответственные рецензии.
Отец Сергий
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке http://сайт/ Приятного чтения!
Отец Сергий. Лев Николаевич Толстой
I
В Петербурге в сороковых годах случилось удивившее всех событие: красавец, князь, командир лейб-эскадрона кирасирского полка, которому все предсказывали и флигель-адъютантство и блестящую карьеру при императоре Николае I, за месяц до свадьбы с красавицей фрейлиной, пользовавшейся особой милостью императрицы, подал в отставку, разорвал свою связь с невестой, отдал небольшое имение свое сестре и уехал в монастырь, с намерением поступить в него монахом. Событие казалось необыкновенным и необъяснимым для людей, не знавших внутренних причин его; для самого же князя Степана Касатского все это сделалось так естественно, что он не мог и представить себе, как бы он мог поступить иначе.
Отец Степана Касатского, отставной полковник гвардии, умер, когда сыну было двенадцать лет. Как ни жаль было матери отдавать сына из дома, она не решилась не исполнить воли покойного мужа, который в случае своей смерти завещал не держать сына дома, а отдать в корпус, и отдала его в корпус. Сама же вдова с дочерью Варварой переехала в Петербург, чтобы жить там же, где сын, и брать его на праздники.
Мальчик выдавался блестящими способностями и огромным самолюбием, вследствие чего он был первым и по наукам, в особенности по математике, к которой он имел особенное пристрастие, и по фронту и верховой езде. Несмотря на свой выше обыкновенного рост, он был красив и ловок. Кроме того, и по поведению он был бы образцовым кадетом, если бы не его вспыльчивость. Он не пил, не распутничал и был замечательно правдив. Одно, что мешало ему быть образцовым, были находившие на него вспышки гнева, во время которых он совершенно терял самообладание и делался зверем. Один раз он чуть не выкинул из окна кадета, начавшего трунить над его коллекцией минералов. Другой раз он чуть было не погиб: целым блюдом котлет пустил в эконома, бросился на офицера и, говорят, ударил его за то, что тот отрекся от своих слов и прямо в лицо солгал. Его наверно бы разжаловали в солдаты, если бы директор корпуса не скрыл все дело и не выгнал эконома.
Восемнадцати лет он был выпущен офицером в гвардейский аристократический полк. Император Николай Павлович знал его еще в корпусе и отличал его и после в полку, так что ему пророчили флигель-адъютантство. И Касатский сильно желал этого не только из честолюбия, но, главное, потому, что еще со времен корпуса страстно, именно страстно, любил Николая Павловича. Всякий приезд Николая Павловича в корпус, - а он часто езжал к ним, - когда входила бодрым шагом эта высокая, с выпяченной грудью, горбатым носом над усами и с подрезанными бакенбардами, фигура в военном сюртуке и могучим голосом здоровалась с кадетами, Касатский испытывал восторг влюбленного, такой же, какой он испытывал после, когда встречал предмет любви. Только влюбленный восторг к Николаю Павловичу был сильнее: хотелось показать ему свою беспредельную преданность, пожертвовать чем-нибудь, всем собой ему. И Николай Павлович знал, что возбуждает этот восторг, и умышленно вызывал его. Он играл с кадетами, окружал себя ими, то ребячески просто, то дружески, то торжественно-величественно обращаясь с ними. После последней истории Касатского с офицером Николай Павлович ничего не сказал Касатскому, но, когда тот близко подошел к нему, он театрально отстранил его и, нахмурившись, погрозил пальцем и потом, уезжая, сказал:
Знайте, что все мне известно, но некоторые вещи я не хочу знать. Но они здесь.
Он показал на сердце.
Когда же выпущенные кадеты являлись ему, он уже не поминал об этом, сказал, как всегда, что они все могут прямо обращаться к нему, чтоб они верно служили ему и отечеству, а он всегда останется их первым другом. Все, как всегда, были тронуты, а Касатский, помня прошедшее, плакал слезами и дал обет служить любимому царю всеми своими силами.
Когда Касатский вышел в полк, мать его переехала с дочерью сначала в Москву, а потом в деревню. Касатский отдал сестре половину состояния, и то, что оставалось у него, было только достаточно для того, чтобы содержать себя в том роскошном полку, в котором он служил.
С внешней стороны Касатский казался самым обыкновенным молодым блестящим гвардейцем, делающим карьеру, но внутри его шла сложная и напряженная забота. Работа с самого его детства шла, по-видимому, самая разнообразная, но, в сущности, все одна и та же, состоящая в том, чтобы во всех делах, представлявшихся ему на пути, достигать совершенства и успеха, вызывающего похвалы и удивление людей. Было ли это ученье, науки, он брался за них и работал до тех пор, пока его хвалили и ставили в пример другим. Добившись одного, он брался за другое. Так он добился первого места по наукам, так он, еще будучи в корпусе, заметив раз за собой неловкость в разговоре по-французски, добился до того, чтобы овладеть французским, как русским; так он потом, занявшись шахматами, добился того, что, еще будучи в корпусе, стал отлично играть.
Кроме общего призвания жизни, которое состояло в служении царю и отечеству, у него всегда была поставлена какая-нибудь цель, и как бы ничтожна она ни была, он отдавался ей весь и жил только для нее до тех пор, пока по достигал ее. Но как только он достигал назначенной цели, так другая тотчас же вырастала в его сознании и сменяла прежнюю. Это-то стремление отличиться, и для того, чтобы отличиться, достигнуть поставленной цели, наполняло его жизнь. Так, по выходе в офицеры, он задался целью наивозможнейшего совершенства в знании службы и очень скоро стал образцовым офицером, хотя и опять с тем недостатком неудержимой вспыльчивости, которая и на службе вовлекла его в дурные и вредные для успеха поступки. Потом, почувствовав раз в светском разговоре свой недостаток общего образования, задался мыслью пополнить его и засел за книги, и добился того, чего хотел. Потом он задался мыслью достигнуть блестящего положения в высшем светском обществе, выучился отлично танцевать и очень скоро достиг того, что был зван на все великосветские балы и на некоторые вечера. Но это положение не удовлетворяло его. Он привык быть первым, а в этом деле он далеко не был им.
Высшее общество тогда состояло, да, я думаю, всегда и везде состоит из четырех сортов людей: из 1) людей богатых и придворных; из 2) небогатых людей, но родившихся и выросших при дворе; 3) из богатых людей, подделывающихся к придворным, и 4) из небогатых и непридворных людей, подделывающихся к первым и вторым. Касатский не принадлежал к первым, Касатский был охотно принимаем в последние два круга. Даже вступая в свет, он задал себе целью связь с женщиной света - и неожиданно для себя скоро достиг этого. Но очень скоро он увидал, что те круги, в которых он вращался, были круги низшие, а что были высшие круги, и что в этих высших придворных кругах, хотя его и принимали, он был чужой; с ним были учтивы, но все обращение показывало, что есть свои и он не свой. И Касатский захотел быть там своим. Для этого надо было быть или флигель-адъютантом, - и он дожидался этого, - или жениться в этом кругу. И он решил, что сделает это. И он избрал девушку, красавицу, придворную, не только свою в том обществе, в которое он хотел вступить, но такую, с которой старались сближаться все самые высоко и твердо поставленные в высшем кругу люди. Это была графиня Короткова. Касатский не для одной карьеры стал ухаживать за Коротковой, она была необыкновенно привлекательна, и он скоро влюбился в нее. Сначала она была особенно холодна к нему, но потом вдруг все изменилось, и она стала ласкова, и ее мать особенно усиленно приглашала его к себе.
Касатский сделал предложение и был принят. Он был удивлен легкостью, с которой он достиг такого счастья, и чем-то особенным, странным в обращении и матери и дочери. Он был очень влюблен, и ослеплен, и потому не заметил того, что знали почти все в городе, что его невеста была за год тому назад любовницей Николая Павловича.
II
За две недели до назначенного дня свадьбы Касатский сидел в Царском Селе на даче у своей невесты. Был жаркий майский день. Жених с невестой походили по саду и сели на лавочке в тенистой липовой аллее. Мэри была особенно хороша в белом кисейном платье. Она казалась олицетворением невинности и любви. Она сидела, то опустив голову, то взглядывая на огромного красавца, который с особенной нежностью и осторожностью говорил с ней, каждым своим жестом, словом боясь оскорбить, осквернить ангельскую чистоту невесты. Касатский принадлежал к тем людям сороковых годов, которых уже нет нынче, к людям, которые, сознательно допуская для себя и внутренне не осуждая нечистоту в половом отношении, требовали от жены идеальной, небесной чистоты, и эту самую небесную чистоту признавали в каждой девушке своего круга и так относились к ним. В таком взгляде было много неверного и вредного в той распущенности, которую позволяли себе мужчины, но по отношению женщин такой взгляд, резко отличающийся от взгляда теперешних молодых людей, видящих в каждой девушке ищущую себе дружку самку, - такой взгляд был, я думаю, полезен. Девушки, видя такое боготворение, старались и быть более или менее богинями. Такого взгляда на женщин держался и Касатский и так смотрел на свою невесту. Он был особенно влюблен в этот день и не испытывал ни малейшей чувственности к невесте, напротив, с умилением смотрел на нее, как на нечто недосягаемое.
Толстой Лев Николаевич
Отец Сергий
Лев Толстой
Отец Сергий
В Петербурге в сороковых годах случилось удивившее всех событие: красавец, князь, командир лейб-эскадрона кирасирского полка, которому все предсказывали и флигель-адъютантство и блестящую карьеру при императоре Николае I, за месяц до свадьбы с красавицей фрейлиной, пользовавшейся особой милостью императрицы, подал в отставку, разорвал свою связь с невестой, отдал небольшое имение свое сестре и уехал в монастырь, с намерением поступить в него монахом. Событие казалось необыкновенным и необъяснимым для людей, не знавших внутренних причин его; для самого же князя Степана Касатского все это сделалось так естественно, что он не мог и представить себе, как бы он мог поступить иначе.
Отец Степана Касатского, отставной полковник гвардии, умер, когда сыну было двенадцать лет. Как ни жаль было матери отдавать сына из дома, она не решилась не исполнить воли покойного мужа, который в случае своей смерти завещал не держать сына дома, а отдать в корпус, и отдала его в корпус. Сама же вдова с дочерью Варварой переехала в Петербург, чтобы жить там же, где сын, и брать его на праздники.
Мальчик выдавался блестящими способностями и огромным самолюбием, вследствие чего он был первым и по наукам, в особенности по математике, к которой он имел особенное пристрастие, и по фронту и верховой езде. Несмотря на свой выше обыкновенного рост, он был красив и ловок. Кроме того, и по поведению он был бы образцовым кадетом, если бы не его вспыльчивость. Он не пил, не распутничал и был замечательно правдив. Одно, что мешало ему быть образцовым, были находившие на него вспышки гнева, во время которых он совершенно терял самообладание и делался зверем. Один раз он чуть не выкинул из окна кадета, начавшего трунить над его коллекцией минералов. Другой раз он чуть было не погиб: целым блюдом котлет пустил в эконома, бросился на офицера и, говорят, ударил его за то, что тот отрекся от своих слов и прямо в лицо солгал. Его наверно бы разжаловали в солдаты, если бы директор корпуса не скрыл все дело и не выгнал эконома.
Восемнадцати лет он был выпущен офицером в гвардейский аристократический полк. Император Николай Павлович знал его еще в корпусе и отличал его и после в полку, так что ему пророчили флигель-адъютантство. И Касатский сильно желал этого не только из честолюбия, но, главное, потому, что еще со времен корпуса страстно, именно страстно, любил Николая Павловича. Всякий приезд Николая Павловича в корпус, - а он часто езжал к ним, - когда входила бодрым шагом эта высокая, с выпяченной грудью, горбатым носом над усами и с подрезанными бакенбардами, фигура в военном сюртуке и могучим голосом здоровалась с кадетами, Касатский испытывал восторг влюбленного, такой же, какой он испытывал после, когда встречал предмет любви. Только влюбленный восторг к Николаю Павловичу был сильнее: хотелось показать ему свою беспредельную преданность, пожертвовать чем-нибудь, всем собой ему. И Николай Павлович знал, что возбуждает этот восторг, и умышленно вызывал его. Он играл с кадетами, окружал себя ими, то ребячески просто, то дружески, то торжественно-величественно обращаясь с ними. После последней истории Касатского с офицером Николай Павлович ничего не сказал Касатскому, но, когда тот близко подошел к нему, он театрально отстранил его и, нахмурившись, погрозил пальцем и потом, уезжая, сказал:
Знайте, что все мне известно, но некоторые вещи я не хочу знать. Но они здесь.
Он показал на сердце.
Когда же выпущенные кадеты являлись ему, он уже не поминал об этом, сказал, как всегда, что они все могут прямо обращаться к нему, чтоб они верно служили ему и отечеству, а он всегда останется их первым другом. Все, как всегда, были тронуты, а Касатский, помня прошедшее, плакал слезами и дал обет служить любимому царю всеми своими силами.
Когда Касатский вышел в полк, мать его переехала с дочерью сначала в Москву, а потом в деревню. Касатский отдал сестре половину состояния, и то, что оставалось у него, было только достаточно для того, чтобы содержать себя в том роскошном полку, в котором он служил.
С внешней стороны Касатский казался самым обыкновенным молодым блестящим гвардейцем, делающим карьеру, но внутри его шла сложная и напряженная забота. Работа с самого его детства шла, по-видимому, самая разнообразная, но, в сущности, все одна и та же, состоящая в том, чтобы во всех делах, представлявшихся ему на пути, достигать совершенства и успеха, вызывающего похвалы и удивление людей. Было ли это ученье, науки, он брался за них и работал до тех пор, пока его хвалили и ставили в пример другим. Добившись одного, он брался за другое. Так он добился первого места по наукам, так он, еще будучи в корпусе, заметив раз за собой неловкость в разговоре по-французски, добился до того, чтобы овладеть французским, как русским; так он потом, занявшись шахматами, добился того, что, еще будучи в корпусе, стал отлично играть.
Лев Толстой
Отец Сергий
В Петербурге в сороковых годах случилось удивившее всех событие: красавец, князь, командир лейб-эскадрона кирасирского полка, которому все предсказывали и флигель-адъютантство и блестящую карьеру при императоре Николае I, за месяц до свадьбы с красавицей фрейлиной, пользовавшейся особой милостью императрицы, подал в отставку, разорвал свою связь с невестой, отдал небольшое имение свое сестре и уехал в монастырь, с намерением поступить в него монахом. Событие казалось необыкновенным и необъяснимым для людей, не знавших внутренних причин его; для самого же князя Степана Касатского все это сделалось так естественно, что он не мог и представить себе, как бы он мог поступить иначе.
Отец Степана Касатского, отставной полковник гвардии, умер, когда сыну было двенадцать лет. Как ни жаль было матери отдавать сына из дома, она не решилась не исполнить воли покойного мужа, который в случае своей смерти завещал не держать сына дома, а отдать в корпус, и отдала его в корпус. Сама же вдова с дочерью Варварой переехала в Петербург, чтобы жить там же, где сын, и брать его на праздники.
Мальчик выдавался блестящими способностями и огромным самолюбием, вследствие чего он был первым и по наукам, в особенности по математике, к которой он имел особенное пристрастие, и по фронту и верховой езде. Несмотря на свой выше обыкновенного рост, он был красив и ловок. Кроме того, и по поведению он был бы образцовым кадетом, если бы не его вспыльчивость. Он не пил, не распутничал и был замечательно правдив. Одно, что мешало ему быть образцовым, были находившие на него вспышки гнева, во время которых он совершенно терял самообладание и делался зверем. Один раз он чуть не выкинул из окна кадета, начавшего трунить над его коллекцией минералов. Другой раз он чуть было не погиб: целым блюдом котлет пустил в эконома, бросился на офицера и, говорят, ударил его за то, что тот отрекся от своих слов и прямо в лицо солгал. Его наверно бы разжаловали в солдаты, если бы директор корпуса не скрыл все дело и не выгнал эконома.
Восемнадцати лет он был выпущен офицером в гвардейский аристократический полк. Император Николай Павлович знал его еще в корпусе и отличал его и после в полку, так что ему пророчили флигель-адъютантство. И Касатский сильно желал этого не только из честолюбия, но, главное, потому, что еще со времен корпуса страстно, именно страстно, любил Николая Павловича. Всякий приезд Николая Павловича в корпус, - а он часто езжал к ним, - когда входила бодрым шагом эта высокая, с выпяченной грудью, горбатым носом над усами и с подрезанными бакенбардами, фигура в военном сюртуке и могучим голосом здоровалась с кадетами, Касатский испытывал восторг влюбленного, такой же, какой он испытывал после, когда встречал предмет любви. Только влюбленный восторг к Николаю Павловичу был сильнее: хотелось показать ему свою беспредельную преданность, пожертвовать чем-нибудь, всем собой ему. И Николай Павлович знал, что возбуждает этот восторг, и умышленно вызывал его. Он играл с кадетами, окружал себя ими, то ребячески просто, то дружески, то торжественно-величественно обращаясь с ними. После последней истории Касатского с офицером Николай Павлович ничего не сказал Касатскому, но, когда тот близко подошел к нему, он театрально отстранил его и, нахмурившись, погрозил пальцем и потом, уезжая, сказал:
Знайте, что все мне известно, но некоторые вещи я не хочу знать. Но они здесь.
Он показал на сердце.
Когда же выпущенные кадеты являлись ему, он уже не поминал об этом, сказал, как всегда, что они все могут прямо обращаться к нему, чтоб они верно служили ему и отечеству, а он всегда останется их первым другом. Все, как всегда, были тронуты, а Касатский, помня прошедшее, плакал слезами и дал обет служить любимому царю всеми своими силами.
Когда Касатский вышел в полк, мать его переехала с дочерью сначала в Москву, а потом в деревню. Касатский отдал сестре половину состояния, и то, что оставалось у него, было только достаточно для того, чтобы содержать себя в том роскошном полку, в котором он служил.
С внешней стороны Касатский казался самым обыкновенным молодым блестящим гвардейцем, делающим карьеру, но внутри его шла сложная и напряженная забота. Работа с самого его детства шла, по-видимому, самая разнообразная, но, в сущности, все одна и та же, состоящая в том, чтобы во всех делах, представлявшихся ему на пути, достигать совершенства и успеха, вызывающего похвалы и удивление людей. Было ли это ученье, науки, он брался за них и работал до тех пор, пока его хвалили и ставили в пример другим. Добившись одного, он брался за другое. Так он добился первого места по наукам, так он, еще будучи в корпусе, заметив раз за собой неловкость в разговоре по-французски, добился до того, чтобы овладеть французским, как русским; так он потом, занявшись шахматами, добился того, что, еще будучи в корпусе, стал отлично играть.
Кроме общего призвания жизни, которое состояло в служении царю и отечеству, у него всегда была поставлена какая-нибудь цель, и как бы ничтожна она ни была, он отдавался ей весь и жил только для нее до тех пор, пока по достигал ее. Но как только он достигал назначенной цели, так другая тотчас же вырастала в его сознании и сменяла прежнюю. Это-то стремление отличиться, и для того, чтобы отличиться, достигнуть поставленной цели, наполняло его жизнь. Так, по выходе в офицеры, он задался целью наивозможнейшего совершенства в знании службы и очень скоро стал образцовым офицером, хотя и опять с тем недостатком неудержимой вспыльчивости, которая и на службе вовлекла его в дурные и вредные для успеха поступки. Потом, почувствовав раз в светском разговоре свой недостаток общего образования, задался мыслью пополнить его и засел за книги, и добился того, чего хотел. Потом он задался мыслью достигнуть блестящего положения в высшем светском обществе, выучился отлично танцевать и очень скоро достиг того, что был зван на все великосветские балы и на некоторые вечера. Но это положение не удовлетворяло его. Он привык быть первым, а в этом деле он далеко не был им.
Высшее общество тогда состояло, да, я думаю, всегда и везде состоит из четырех сортов людей: из 1) людей богатых и придворных; из 2) небогатых людей, но родившихся и выросших при дворе; 3) из богатых людей, подделывающихся к придворным, и 4) из небогатых и непридворных людей, подделывающихся к первым и вторым. Касатский не принадлежал к первым, Касатский был охотно принимаем в последние два круга. Даже вступая в свет, он задал себе целью связь с женщиной света - и неожиданно для себя скоро достиг этого. Но очень скоро он увидал, что те круги, в которых он вращался, были круги низшие, а что были высшие круги, и что в этих высших придворных кругах, хотя его и принимали, он был чужой; с ним были учтивы, но все обращение показывало, что есть свои и он не свой. И Касатский захотел быть там своим. Для этого надо было быть или флигель-адъютантом, - и он дожидался этого, - или жениться в этом кругу. И он решил, что сделает это. И он избрал девушку, красавицу, придворную, не только свою в том обществе, в которое он хотел вступить, но такую, с которой старались сближаться все самые высоко и твердо поставленные в высшем кругу люди. Это была графиня Короткова. Касатский не для одной карьеры стал ухаживать за Коротковой, она была необыкновенно привлекательна, и он скоро влюбился в нее. Сначала она была особенно холодна к нему, но потом вдруг все изменилось, и она стала ласкова, и ее мать особенно усиленно приглашала его к себе.
